Показные московские процессы, формально публичные, тоже не могли пройти мимо родителей. Пару раз они присутствовали в зале заседаний, но ходили на такие «спектакли» не по своей воле. Входные билеты распределялись на предприятиях между так называемым рабочим активом, что расценивалось как поощрение. Отказаться от приглашения было невозможно. И снова приведу здесь слова мамы:

Поскольку подсудимые признавали свою вину, мы верили в справедливость обвинений. Никому и в голову не приходило, что у них выбивали признание. И все же у нас было смутное ощущение, что тут что-то не так. После этих судов и увиденного из поезда мы стали опасаться за свое будущее, и это чувство уже нас не покидало.

Люди исчезали без следа, но никто не осмеливался выяснять почему. Сам факт ареста доказывал вину, ведь НКВД не арестовывал невинных, а партия не могла ошибаться. Любое сомнение в этом вопросе приравнивалось к антисоветской агитации. На рабочих местах проходили собрания, так называемые «массовки», где люди должны были выражать поддержку действиям НКВД. Эти «спектакли» всегда были хорошо продуманы: коллеги вдруг вспоминали о контрреволюционных, троцкистских и других антисоветских поступках или высказываниях своих бывших товарищей. Так власть принуждала людей к соучастию в своих преступлениях.

Но Сталин не был фашистом! Он лишь осуществлял весьма похожую на фашизм идею. Такого рода тоталитарные идеи вырастают, как новые головы гидры, из, казалось бы, уже мертвых тел фашизма и коммунизма. В двустишии польского поэта Марьяна Хемара дана емкая характеристика всем злодеям:

Идеолог, который в заботе

о фиктивном человеке

Миллионы настоящих режет,

расстреливает, сечет.

Колыбельная, которую мама мне напевала в годы ГУЛАГа.

Рано утром, при рассвете

Корпусной придет.

На проверку встанут дети,

Солнышко взойдёт.

Проберутся лучи солнца

По стене сырой,

К заключенному ребенку —

Крошке дорогой.

Но светлее все ж не станет

Мрачное жилье.

Кто вернет тебе румянец,

Cолнышко мое?

За решёткой, за замками

Дни словно года…

Плачут дети, даже мамы

Плачут иногда.

Но выращиваем смену,

Закалив сердца.

Спи, дитя, не верь в измену

Своего отца!

Как он вынес суд неправый

Клевету, разбой?

В море горя и отравы

Встретится ль с тобой?

Тише, тише, дремлют дети,

Солнца луч угас,

День весенний, свежий ветер

Прошумят без нас.

Из миски мы ели в такт – так всем доставалось поровну. Беседы за столом не велись, ведь из-за лишней болтовни можно было сбиться с ритма и упустить ложку каши. Деревянные ложки, когда-то покрытые лаком, были одинакового размера и напоминали скорее черпак. Мне приходилось сильно напрягаться, чтобы поспевать за взрослыми. Хорошо помню то чувство, когда на моих глазах миска пустела. Ни разу я не встал из-за стола сытым, но просить добавку мне и в голову не приходило, ведь миска была пуста. Не оставалось ничего другого, как лечь спать, даже если было лето и еще не стемнело.

Иногда я помогал маме, которая отмывала сосуды после анализов мочи и кала. Моя задача заключалась в том, чтобы занести вымытые банки в больницу, а оттуда принести полные обратно в лабораторию. Однажды я появился в больнице и со всей серьезностью заявил медсестре: „Тетенька, я пришел взять полномоченные банки”, после чего последовал взрыв смеха, а история эта разлетелась по всему Сангородку. Это был первый и последний раз, когда я видел смеющихся людей в лагере.

Свое участие к маме проявляли и уголовники, и один урка даже сделал ей предложение: „У тебя ребенок, поженимся, как только я выйду, и у меня будет сын”. Видимо, он не понимал, что у его „избранницы", обвиненной по 58 статье, небольшие шансы вновь обрести свободу. Уголовников же время от времени, по случаю больших праздников, амнистировали.

Сразу после нападения Германии на Советский Союз в июне 1941 года всем политзаключенным, осужденным по 58 статье, без судебного разбирательства, автоматически, были продлены сроки приговоров. Трудно представить, насколько угнетающей оказалась эта новость для каторжан. Маму вызвали в НКВД, где ей сообщили о продлении заключения вплоть до повторного рассмотрения дела по окончании войны.

Свое участие к маме проявляли и уголовники, и один урка даже сделал ей предложение: „У тебя ребенок, поженимся, как только я выйду, и у меня будет сын”. Видимо, он не понимал, что у его „избранницы", обвиненной по 58 статье, небольшие шансы вновь обрести свободу. Уголовников же время от времени, по случаю больших праздников, амнистировали.

Еще одно воспоминание: дети сидят на полу, они старше меня, говорят о родителях, я слышу слова „папа”, „мама”. Дети начинают ссориться, я слышу „врешь”, когда один из них упорно твердит, что у него есть не только мама, но и папа. Я лишь задумываюсь над словом „папа”. Большинство из нас знает только своих мам. Однако не исключено, что среди нас были дети разного возраста, и некоторые могли помнить своих отцов.

Усилившаяся в 1936 году волна массовых арестов серьезно обеспокоила родителей. Ситуация ухудшалась со дня на день. Ложась спать, родители шепотом рассказывали друг другу, кто не пришел на работу, кого «взяли». Коммунисты боялись коммунистов. В средствах печати призывали доносить, особенно это касалось членов партии. Люди исчезали без следа, но никто не осмеливался выяснить почему. Сам факт ареста доказывал вину, ведь НКВД не мог арестовать невинных, а партия не могла ошибаться. А любое сомнение по этому вопросу приравнивался к антисоветской агитации.